Я говорю ему:
— Расслабься, пупсик.
Он бьёт меня по лицу.
Так начинается это классное утро.
*
Что-то клацает чертовски громко — и это не мои зубы, хотя здесь похлеще, чем в морозильной камере. Корпус F не отапливается со времён старины Линкольна, клянусь сырными палочками читос — самым святым, что припрятано под моей полкой. Но отставить палочки: что-то, блять, клацает, с каждым щелчком приседая мне на нервы.
— Я подсыплю ему порошка в жратву, — оптимистично объявляю, делая усилие, чтобы тележка вписалась в поворот. Жирный Джо оборачивается и я вижу черные складки на его шее:
— Кому?
— Тому блаженному, что издает эти звуки воплощенной ненависти... Береги пятку!
— А, ты про сифилитика?
Ладно, обойдёмся без порошка. Парню и так несладко. Я приподнимаю брови: выразительно, как Иисус. Не то чтобы я знаю, как именно Иисус распоряжался своей мимикой — просто его имя делает любую метафору в два раза стильнее. А я знаю толк в стильных метафорах.
В стильных метафорах, сырных читос и стирке тюремного белья. О, в этом меня никто не переплюнет.
— Сифилис влияет на ЦНС, — с умным видом вещает Жирный Джо затылком. Мы толкаем тележки по узкому низкому коридору подвальных помещений, и с каждый выдох на усилии повисает в воздухе паром. — И на последних стадиях ты уже не можешь контролировать нервные реакции. Вот он и стучит.
Какие восхитительные медицинские познания, Джо. Аплодирую. Восхищенный свист с галерки.
— А разве при сифилисе он уже не должен был остаться без зубов? — уточняю животрепещущий вопрос, пытаясь не раздавить две тонны Толстяка двумя тоннами железной кормы на колёсах. Я, позвольте, не тростиночка, но задачка ещё та.
— При сифилисе выпадает нос.
— И зубы.
— Нет, только нос.
— Зубы, говорю тебе. Все до одного.
— Да что ты умни...
— Фергюсон! На выход!
Этот дьявольский скрежет — это не тележка по бетонному пола блядского корпуса F. И не зубы сифилитика друг об друга. Этот скрежет — это голос Кловера, которого в детстве прокляла злая фея. "Вы не пригласили меня на крестины, — и сморщила зелёное ебало, — так что у мальчика будет косой глаз, кривые зубы и голос человека, которого выгнали из Slipknot". Так и сказала, клянусь Иисусом.
Я делаю титаническое усилие, чтобы остановить ход дьявольской машины смерти, хриплю "зубы" под насмешливым взглядом Джо, и торможу, скрипя колесами по бетону. После голоса Кловера — вторая кантата Вивальди для ушей.
— А работа, — ною, — господин начальник?
Кловер с душераздирающим грохотом отпирает решетчатую дверь, ведущую на лестничные клетки:
— Твои дружки вместо тебя закончат. Шевелись.
Я развожу руками перед Джо и ребятами, на меня снова орут, и всё, что остаётся божьему рабу — послушно двигать к выходу, гадая, за каким чёртом они отправили Кловера мучать моего внутреннего эстета. На озвученный вслух вопрос мне рычат заткнуться и толкают по ступеням вверх. Да пожалуйста. Не перечу людям, которых жизнь (и злые феи) уже и так потрепала.
Где-то за стенкой раздаётся мерное "клац-клац-клац".
*
— Как тебе перец?
— Лучшее, что я когда-либо ел. Что ты туда добавляешь? Тайный семейный рецепт?
Сколько себя помню — уже тогда я знатно завирался.
Фаршированный перец я ненавидел.
Причина всегда была выложена из желтого кирпича: мама два часа билась над кулинарной книгой, Энди не спал всю ночь, чтобы подготовить эту херню к научной выставке, про это им лучше не знать, а Дейдре обидится, если ей не улыбнуться и не сказать комплимент слащавым тоном. Так что — просто вошло в привычку.
Улыбайся. Не важно, что мясо явно пересолено.
— Так что там насчёт Зои? Тебе нравится, как она преподаёт?
— Я с ней просто заново влюбляюсь в музыку. Что насчёт добавки?
Естественно, Зои я тоже терпеть не мог. Как и музыку.
*
Мы называем их игровыми комнатами: и, действительно, это лучшее описание того, что там происходит. Первое правило звучит примерно как "относись к этому как к игре", иначе тебе никогда отсюда не выбраться с полным комплектом органов и нервной системы.
Следствие из первого закона: никогда не принимай адвокатов всерьёз.
— Аманда! — я расцветаю, когда вижу эту женщину. Посреди мужиков вроде Толстого Джо и Папочки Альфреда с тремя отсутствующими пальцами, аккуратные женщины в строгих юбках и двадцатиденовских колготках — лучшее, что случается со мной после первой утренней сигареты. — Аманда, детка! Только сегодня ночью о тебе думал. Как делишки?
Доусона я игнорирую так тщательно, что хоть сейчас в кино.
Кловер встряхивает меня за плечо, и абсолютно невоспитанно роняет на стул, пристегивая к выемке в столешнице. Я бы мог поволоёбить насчёт прав человека и синяков, но с ним бесполезняк: там две извилины, и те — геометрическое фиаско.
Доусон почти гомерически хмыкает. Ах, а когда-то это был образцовый исполнитель роли хорошего копа! Ну, до того, как я его довёл.
Я умею быть весьма раздражающим, когда нужно.
Кловер уходит — слышу, как щелкает замок бронированной двери. Здесь все двери бронированные.
— Итак, — кладу ладони на стол, — дождёмся, пока принесут чай или начнем экзекуцию?
*
— Не надо общаться с Дэниэлом Пирсом, — обеспокоенно говорит Дейдре, мусоля лямки школьной сумки. Я оборачиваюсь:
— Пирсом? — закидываю в рот мармеладную дольку. — Из выпускного? Почему?
Дейдре мнётся. Я ей улыбаюсь. Ну же, давай. Между нами. Мы же погодки, а это почти как близнецы!
— Я слышала, — наконец сдаётся она, наклоняя ко мне тёмную голову с гладкими блестящими волосами, и смотрит взволнованно, так, что мне почти смешно, — что он водится с ребятами постарше. Из Саутсайда. Они занимаются разными делами, — она почти шепчет, — ну, всяким, знаешь. Выпивка, поддельные документы... Не надо, — просит, — я знаю, что вы с ним курите за школой.
— Во-первых, — говорю, — я не курю. Во-вторых, естественно, я не буду общаться с Пирсом. Он на два года меня старше, шутки шутишь, почти старик.
Дейдре улыбается, я закидываю ей руку на плечо.
Чувствую, как полупустая пачка мальборо мнётся во внутреннем кармане.
*
Они появляются раз или два в год — хрен знает, чего ждут, может, что мне понадобится жилетка для жалоб? Или что в тюрьме меня доведут? Ужасно странно, учитывая, что я местная Бритни Спирс.
Меня, знаете ли, тут любят. Я душа компании!
Хотя, конечно, раз за разом Доусону нужно одно и то же.
— Ты снова в хорошем настроении? — он вздыхает, останавливаясь рядом со столом.
— Я всегда в хорошем настроении, крошка, — играю в его сторону бровями. По его роже проскальзывает тень раздражения; как и всегда, когда я открываю рот. Может, ему стоит обратиться на курсы по управлению агрессией? Ну, или брать с собой валидол.
— Не хохми, Фергюсон. Лучше вернёмся к наболевшему. — завожу очи горе. Ну, поехали. Всё по обычному сценарию. — К Шепарду. Которому ты прислуживаешь.
*
"Тюрьма — это не колония, — сказал тогда мне Коул, брызжа слюной. — Тебя там поимеют, Вегас. Поимеют, сука!".
Колония — это бритые самоуверенные юнцы, прикрывающиеся своими бандами. За лысым из Лос Моралес стоят его дружки из пенсильванских кокаинщиков, за ребятами из второго корпуса — их папочки из тюрьмы в Иллинойсе, но на дворике, окруженном забором с колючей проволокой, вы все — одинаковые в своих серых робах, обязанные посещать уроки в тюремных классах и играющие мускулами на показуху.
По статистике в США только 11% несовершеннолетних осужденных имеют сроки дольше наступления совершеннолетия и переходят из колонии во взрослую тюрьму.
Дано: удача всегда клала на меня свой длинный хуй.
Угадайте, в какой я части статистики.
Так что, когда я встал в конце шеренги новоприбывших, единственный, кто был младше тридцати, с лицом, на котором и щетина-то не начала нормально расти, и уставился прямо перед собой, я понял: имбецил Коул хоть в чём-то оказался прав.
Дорожка из желтого кирпича привела меня прямиком в ласковые объятья преисподней.
*
— Ага. Вы снова здесь, чтобы обвинять меня в несуществующих грехах, — трагично цокаю, тру бровь, — а я-то думал, мы поладили.
— Твоя работа на Шепарда вполне существующая,
— Прекратите, — когда Аманда раздражается, скулы на её широком восточном лице очерчиваются ещё острее. — Не...
— Прекращайте его защищать, — психует Доусон, с грохотом отодвигая стул, — гадёнышу больше не шестнадцать! Он прекрасно понимает, что делает, когда запугивает и калечит тех, на кого ему показал пальцем Шепард. — смотрит прямо на меня, как в дешевом детективе. Многозначительно и низко говорит: — И убивает.
Я смеюсь.
— Опять ты за своё! Ты ведь понимаешь, как бредово это звучит? Мне двадцать четыре, — я неверяще всплескиваю руками, длинная цепочка напряженно звенит. — По местным меркам я щенок. А ты делаешь из меня правую руку, блять, Алькапоне, — перевожу взгляд на Аманду. — Звони в Голливуд, говори — у него опять дилирумный припадок.
Никуда Аманда не звонит. Во всяком случае, вместо того, чтобы достать телефон, она осекает меня, хотя я тут жертва салемских костров:
— Бен! — и поворачивается к Доусону. — Билл, мы это обсуждали.
— Ты до сих пор считаешь его мальчиком из хорошей семьи, попавшим в хорошую компанию. Мать пианистка, отец археолог, идеальная амери...
— Палеонтолог, — поправляю, поднимая вверх большой палец. Господи, да ещё чуть-чуть — и этот парень сможет докторскую писать по моей семье! Я польщён. — Мой папа, вообще-то, профессор палеонтологии. На минуточку.
Доусон тычет в меня пальцем:
— Он делает всё, что ему скажет Шепард. Осознанно. По своей воле. Ему больше не шестнадцать, и он больше не жертва обстоятельств. Если когда-то и был. Ты думаешь, он ни разу не виделся с родителями со времён колонии, потому что у него времени нет? Ему стыдно. Потому что он-то знает, кем он стал — а мамочка с папочкой нет.
— Так ты теперь не агент ФБР, а психоаналитик! — хлопаю в ладоши, искренне интересуюсь: — А что ж сразу не сказал? Не все в твоём возрасте так рискуют резко менять профессию, Дик! Но я тебя поддерживаю.
— Заткнись, — отрезает Аманда, переводя взгляд в бумаги. Думаю, она хочет отвесить ему пощечину: она всегда отводит глаза, когда через чур злится. Мол, ах, какой злой коп, задел малыша Бена за живое!..
Не злись, Аманда. Держи себя в руках. Это очень просто.
— Единственное, чего я не понимаю... Даже по меркам местных отморозков Шепард — гнилая садистская тварь, — Доусон качает головой, сжимая пальцами переносицу. — Ты умный парень, Фергюсон, и я не понимаю... Тебе куда выгоднее было его продать — все те разы, что мы к тебе приходили. Почему ты верен ему, как пёс?
Я смеюсь.
Предан как пёс.
Абсурд, полный абсурд.
*
Мне никто никогда не говорил: Бен, приятель, ты закончишь свои дни в тюрьме.
Кстати, очень жаль.
Что мне говорили... Ну, например: ты хорош в математике. И боже, на скрипке ты играешь как Паганини!
В музыкальной школе меня боготворили. Я терпеть не мог скрипку, терпеть не мог нудные занятия и ноты, но это началось раньше, чем я понял, что происходит — в четыре года тебе обещают "тебе понравится", а ты не думаешь, что взрослые могут врать. Да мама и не врала — ей казалось, мне действительно это нравится.
Ни с чем, кроме математики, у меня так и не срослось, однако учился я прилежно: никто и подумать не мог, что Бенедикт Фергюсон из математического клуба по вечерам пробирается в "Неоновый Джорджтаун" в Саутсайде, чтобы курнуть травы. Я отлично притворялся. Вы бы и тогда меня не раскусили, не то что сейчас.
Я был долбанным королём уловок и пиздежа.
Это единственное, что не изменилось со сладких подростковых лет.
*
— Я хочу перекурить, — бормочу страдальчески, почти картинно. — С кем тут надо переспать за сигарету? Аманда, крошка?
Аманда-крошка старше меня вдвое, но никотин — это никотин. Я смеюсь, когда Доусон прикрикивает на меня, и поднимаю руки. Отвечаю. Снова смеюсь.
У них что-то на меня есть.
Когда ты сидишь за карточным столом — обычно это перевернутая доска, отломанная от скамьи, так что забудьте о зелёном бархате — лица игроков это карта. Следи за указателями: дрогнувшая бровь, нервный тик губы, скользнувший вниз кадык. Ищи признаки. Улыбайся. Ты можешь их прочитать, они тебя — нет. Так ты выигрываешь.
Поднимай ставки. Затем сдавай олл-инн.
— Аманда, у тебя всё на лице написано, — проникновенно говорю, подперев рукой щеку. — Колись. Ну, или давай сыграем в лобики?
Они спасуют.
*
Правой руки Алькапоне никогда не было. Был мальчишка — тощий, загнанный, с пробитой головой и переломанным носом.
— И очень, очень смекалистый, — говорит Шепард, делая длинную шершавую затяжку. — Для того, чтобы так играть, нужны хорошие мозги. Вероятно, в школе у тебя было хорошо с математикой... Коул мне про тебя рассказал. Тебя прозвали Вегас, верно? Бенни Вегас... — он обводит сигаретой несуществующий круг в воздухе. Жёлтая лампа камеры высвечивает его жидкие усы и некрасивый, с горбинкой, нос. — Звучит весьма претенциозно. Ты молод, но амбициозен. И талантлив — Коула обыграть сложно, но вполне реально, а вот Джо... Ты мне понравился, Бенни.
Я ему понравился.
Я ему понравился — эта мысль, полная адреналина и мучительного облегчения, стучала в голове отбойным молотком.
А затем он переломал мне все кости.
*
Губы Аманды плотно сжаты, когда она поднимает на меня взгляд.
Я в ответ поднимаю брови.
Да ну, давай. Не может всё быть так трагично, как ты это рисуешь.
*
— Ты же сел за то, что грохнул копа, верно? — Джо вытирает сальные губы рукой. Меня тошнит: я до сих пор вижу, как это рука выгибает мои пальцы, пока каждая фаланга не начинает хрустеть. "Обучение через боль — лучшее обучение", говорит Шепард. — При ограблении магазина.
Я киваю. Улыбка деревянная, но отёк еще не до конца сошёл, можно немного сфальшивить.
За два года в колонии ты привыкаешь к мысли, что кого-то убил, и перестаёшь каждый раз разделять это на совокупность статичных кадров. Шестнадцать лет, паника, сердце в горле, кружащаяся голова, ощущение мира, уходящего из-под ног, Дэниэл, сующий тебе пистолет в руку, вытянутая, дрожащая рука. Ты перестаешь задавать вопросы — откуда у Дэниэла был пистолет, зачем вы вообще на это решились, как теперь смотреть маме в глаза, в какой именно момент твой мокрый палец соскользнул на курок, почему ты выстрелил, испугавшись звона разбивающиеся витрины.
Ты просто принимаешь как факт: пуля, пущенная тобой от испуга, пробила лёгкое офицера Филиппа Дугласа Хёрста. Так его называли на суде.
Предумышленное убийство в ходе вооруженного ограбления.
Два года детской колонии и восемь лет обычного режима.
— Шепард хочет тебе кое-что доверить, — хлопает Жирный Джо меня по плечу, и я выдавливаю ещё более широкую улыбку. Его нога давит мой локтевой сустав в камере номер 311 полтора месяца назад. — Обычно он доверяет такие дела взрослым парням, но ты, он говорит, выглядишь достаточно готовым.
Шепард хочет меня проверить, вот что это значит.
Я хочу перегрызть Шепарду глотку.
А ещё забраться в самый темный угол этой грёбанный тюрьмы и спрятать голову, обхватив руками колени.
— Кое-кого переведут к нам в начале той недели, — Джо засовывает в себя ещё одну головку картошки и чавкает, открыв рот. Мерзкий сукин сын. Улыбайся. — Кое-кого, кто не умеет держать обещания. Твоё первое серьёзное задание, Вегас. Шепард на тебя рассчитывает. Будь ему верен — и всё с тобой будет хорошо.
Со мной всё будет хорошо.
*
— Её зовут Зои Белински, — Аманда кивает на фотографию, — но, думаю, ты это и так знаешь.
Женщине на фотографии — под тридцать. Она красива. Я откидываюсь на спинку стула, и пытаюсь скрыть зевок, но не дотягиваюсь до рта из-за наручников. Всё равно зеваю.
— О, — говорю, — ну, вы меня раскусили. Наверное, она всё ещё смотрится со скрипкой так же горячо, как и в свои восемнадцать.
Доусон закатывает глаза, но я его опережаю:
— Итак, горячая студентка первого курса филаморнии Индианаполиса соблазнила своего четырнадцатилетнего студента. В-а-у, — произношу по слогам. Серьёзно, Аманда, и это причина твоих скорбных взглядов? — И это было, дай боженька памяти, раз, два, три... десять лет назад. Может, вспомним, как я сосался на спор с Нельсоном Уолбергом? Выиграл двадцать баксов, — развожу руками, — можете меня осуждать, но по тем временам неплохие...
— Прекрати паясничать, — Доусон обходит стол, и, наконец, садится. Ну, надо же, хоть перестанет нависать над душой. Ему необходимо сбросить пару фунтов — надо сказать об этом, как только открою рот. — Десять лет назад у тебя была интимная связь с твоей преподавательницей музыки, затем она переехала и ваши занятия прекратились.
Ох, как я страдал! То есть, сначала она меня бесила, потом я был влюблен, потом дрочил в душе, потом страдал. Об этом тоже надо рассказать старине Дику, вдруг он не в курсе. А то посмотри-ка, как его интересуют факты моей биографии.
— Зои Белински переехала, — Доусон открывает очередную бумажную папку, которых я в своей жизни, уж поверьте, навидался, — перевелась в Университет Искусств имени Колбриджа в Теннеси.
Мне что, надо за неё порадоваться?
— И там же, в Нэшвилле, родила ребёнка.
Я моргаю.
— Здорово, — показываю большие пальцы, но на самом деле — не догоняю. Аманда смотрит на меня устало и с каким-то чувством, которое я сейчас не хочу разгадывать.
— Девочку. И семнадцатого ноября подписала документы об отказе родительских прав.
— Типа, сопоставь факты сам, Бенни, ты же умный? — я фыркаю, вытирая ладони об синтетические штаны робы. — Хотите приписать мне отцовство?
Это очень весёлая затея, парни. Классная. Только вот я не-
— Мисс... Сейчас уже миссис Белински подтвердила, что забеременела от тебя, — Доусон подталкивает ко мне какие-то бумажки, но я на них даже не смотрю. Он, этот парень, втирает мне какую-то чушь, вот что важно. — Это, — он кивает, — её письменное признание. Она сказала, что уехала из штата сразу же, как узна-
— Да мне поебать, что она сказала, — кажется, я всё ещё улыбаюсь. — Напиздеть можно всё, что угодно. Мне ли не знать.
— О, кажется твоё самодовольное самообладание дало трещину, ковбой? — Доусон ухмыляется так привлекательно, что моему кулаку непреодолимо хочется познакомиться с его лицом поближе. Лыблюсь в ответ. Урод, думаю. Тебе меня не провести, ублюдок. — Ну-ка давай...
— Агент Доусон.
Нет-нет, дай ему продолжить, Аманда. Дай ему ещё пять минут.
— Фергюсон.
Дай ему закончить.
— Бен.
Отдираю взгляд от того, что в будущем станет разбитым куском мяса, и с сопротивлением поворачиваю к ней голову. И только встретившись с её взглядом, понимаю: они не врут.
— Она родила от тебя, Бен, — и в голосе Аманды — пять тысяч оттенков сочувствия. Дай, я им подотрусь. — Это девочка, в приюте её назвали Лора. Посмотри.
Сглатываю.
На сраной фотографии на сраном столе: детское лицо. Тёмные гладкие волосы, заправленные за уши — как у Дейдре, вспыхивает мысль — круглые тёмные глаза, бледная, как смерть, точно младшая дочурка Аддамсов, один в один. Почти как я в детстве.
— Вы даже похожи, — словно читая мои мысли, говорит Аманда.
И потом мысли улетучиваются.
Хрен знает, сколько я сижу и смотрю на это лицо — минуту, пять, десять. У неё острые выпирающие скулы, крупный подбородок и хмурое выражение лица, словно ей не понравился фотограф — совсем отличается от вечно лыбящегося меня на детских фотках. И всё же.
В каждой чёрте, словно наждачкой по нервам, я угадываю себя.
И когда я наконец открываю рот, то больше не улыбаюсь. Голос сухой, будто трещит, и совсем не мой:
— В каком она приюте?
— Бен...
— В каком она, блять, приюте? Название, адрес?
— Мы скажем, — подаёт голос Доусон. — За этим мы тебя и вызвали. — Он садится ровнее, пододвигает со скрипом стул, кладёт крупные мозолистые руки на стол, сцепив их замком. Я уже знаю, что он скажет. Я как будто всегда знал: когда-нибудь, когда-нибудь всё так и будет. — На определённых условиях.
Я снова смотрю на фотографии. Девочке на ней — Лоре — я не нравлюсь.
Поднимаю на них взгляд.
— Что от меня требуется?
*
Я говорю ему:
— Расслабься, пупсик.
Он бьёт меня по лицу.
Так начинается это классное утро.
Официально: последнее, что со мной случилось в государственной тюрьме округа Уоррик — это удар по челюсти от Жирного Джо, прежде чем нас растаскивают охранники.
Я выхожу отсюда на своих двоих и с опухшей челюстью.
И, скорее всего — с желанием Магнуса Шепарда найти моё тело по кускам в сточной канаве. Учитывая его длинные руки и вне тюрьмы, это вполне может оказаться реальностью в скором будущем.
Но — я отсюда выхожу.
— Буду по тебе скучать, конфетка, — подбито улыбаюсь Кэрри — седой негритянке за стойкой с выдачей вещей, и расписываюсь в получении своих полагающихся пятидесяти баксов, джинсовой куртке, малой мне в плечах и кипы браслетов, которые носил в четырнадцать. — Пообещай не забывать меня.
— Катись отсюда, Вегас, — вздыхает та. Ну и пожалуйста, Кэрри. Разбила зэку сердце.
На небе — ни облачка. Останавливаюсь на пустой трассе, щуря глаза от солнца.
Итак, вопрос на миллион: в какую сторону до Сиэтла?
