У каждого свои страхи. Кто-то боится смерти близких, кто-то боится насилия, кто-то боится насекомых до икоты, кто-то страшится попасть в тюрьму. Бывают даже люди, которые боятся солнечного света или кукол. Обычных кукол, не тех, что показывают в фильмах ужасов, а простых обычных кукол, глаза которых умеют открываться и закрываться, а еще они говорят "Мама".
У каждого свои страхи. Мой отец, например, боялся остаться недееспособным. Я понимал этот его страх, потому что и во мне он каким-то образом проявлялся. Но это не было тем, что заставляло меня страдать каждую гребаную секунду моей жизни.
Одиночество бывает разного толка. Можно просто быть одному, жить одному, но по вечерам выходить в город, встречаться со своими друзьями и окунаться в атмосферу их приятия. Раньше мое одиночество было такое. И я... Я совсем его не боялся.
Бывает и такое одиночество, которое как абсолютное ощущение ненужности. В таких случаях люди часто думают о том, что если их не станет, солнце будет продолжать все так же светить, а птички петь. Все просто. В такие моменты люди знают, что никакого следа в душе других они не оставили. А если и оставили, то их исчезновение вызовет лишь вздох облегчения.
Бывает такого рода одиночество, когда ты можешь быть в толпе и все равно остаешься один. Такое одиночество отравляет тебя. Ты стоишь посреди пешеходной зоны, тебя огибают непрекращающиеся потоки людей, как в час-пик, но никто не остановится рядом с тобой, никто не махнет тебе рукой. Ты остаешься в темноте, чернильной кляксе, куда не долетают ауры других людей, которые похожи на светящиеся фары пролетающих мимо машин.
Бывает одиночество, когда ты сидишь дома один. И никто не беспокоится о том, открываешь ли ты окно, чтобы проветрить помещение или нет. Люди могут даже приходить к тебе, но они видят лишь то, что лежит на поверхности. Бардак, вонь, грязное белье... Они не видят черную дыру, которая заняла твое сердце. Они не видят, что ты похож на утопающего, на которого смотрят с берега, достают свои телефоны для съемки, но ни один не полезет в воду, чтобы протянуть руку и спасти.
Бывает еще одного вида одиночество. Ты... тебе просто не с кем говорить. Кажется, выйди на лестничную площадку, улыбнись соседу, предложи выпить кофе... Но нет. Люди не привыкли так общаться. Большая часть людей просто покрутят пальцем у виска и пройдут мимо. А кто-то еще и наваляет. Вольно или невольно ты оказываешься в изоляции. Кажется, просто позвони. И скажи кому-нибудь что-то хорошее... Но... То и дело возникает чувство, что ты говоришь с людьми на другом языке. Вымершем, и ни один чертов индивидуум этого мира больше его, этого языка, не знает. Его не изучают в университетах, на нем не рассказывают сказки в древних селах. Нет. Такого языка просто больше не существует на земле. Ты изо всех сил кривляешься, пытаясь донести что-то до людей, но они... не понимают. Ни один чертов человек на этой планете не видит за раздвигающимися от слов губами сами слова. Пусто. Словно ты превратился в невидимку.
Что же делать, если все возможное одиночество обрушилось на тебя одним махом?
Страдание. Кто-то страдает от боли, кто-то от голода, кого-то достают кредиторы. Это страдание вещественное. Его можно потрогать. Высчитать силу страдания, измеряемую в таблетках, еде или деньгах. Никто не задумывается о страдании духовном. Это не видно невооруженным глазом, и люди старательно обманывают себя, убеждая в том, что не существует того, чего мы не видим и измерить не можем. Скажете, любовь? О... Вы просто не знаете, что эти люди научились измерять любовь к ребенку величиной подарков и времени, которое ты с ним проводишь. Скажете благодарность? Вы просто не знаете, что эти люди научились измерять благодарность ответными лишениями, которыми человек награждает себя, чтобы отблагодарить за помощь другого.
По всему выходит, что я не страдал. Я был избалованным маменькиным сынком, который привык к тому, что ему подтирают сопли. Меня окружали люди, которые не понимали, что одиночество, такого рода одиночество нельзя измерить людьми, с которыми ты пообщался сегодня. О черт! Да при таком раскладе меня вообще нельзя назвать одиноким. Посмотрите на него, он пришел на вечеринку в кругу семьи! И этот человек что-то говорит об одиночестве? Он избалованный вниманием мудак!
Из всех этих людей я нужен был, пожалуй, только Кэти. Даже мои родители, пришедшие на праздник, стыдились меня. Моего помятого вида, моего молчания и неулыбчивости. Они неловко улыбались, знакомясь с Риком (кажется, так его звали), приобнимали Элиота, потому что Крис, которого они так любили, был теперь с ним. Я...
Мне хотелось плакать. Прожив почти треть столетия я думал, думал, черт подери, что родители ВСЕГДА остаются на твоей стороне. Что бы ты ни сделал, они пытаются тебя понять. Как бы ты ни выглядел, они все равно считают тебя самым красивым. Единственным. Я, кажется, ошибался. Потому что сейчас они ласково улыбались Элиоту и одобрительно похлопывали по плечу Криса. Мне можно было сказать спасибо за то,что до поры до времени у меня не отбирали Кэти.
Но потом пришла мама и сказала, что малышке пора кушать, а я даже не задумался об этом. В семье не без урода... Да, я понял, кто урод в нашей семье. Можно было не утруждаться добавлением этого "а ты". Я и так знал, а что я. Я не задумался о том, что режим питания гораздо важнее того редкого времени с человеком, который видел теперь в ней весь свой мир. Это такая мелочь по сравнению с тем, что ребенку пора кушать брокколи.
Молчание было моей наградой, когда я вышел на крыльцо с сигаретой в руках. Пальцы немного потряхивало от напряжения, над губой выступили капли пота, дыхание стало поверхностным и очень частым. Я не замечал этого, когда сидел рядом с Кэти. Теперь же словил себя на ощущении того, что мне надо выпить таблетку. Я чувствовал, как повышается давление, как покраснело лицо... Растянув ворот свитера, я через минуту и вовсе его снял, оставаясь в одной футболке. Я не пил таблетки уже около суток, заставляя терпеть, чтобы не навредить Кэти ни в коем случае. Я не мог себе такого позволить. Поэтому теперь меня трясло.
Я никогда не курил по две сигареты за раз. Потом мне было хреново и начинало тошнить. Но сейчас я судорожно доставал из пачки еще одну сигарету, спешно ее закуривая. Так, словно не курил неделю, а не только что выкинул окурок... На крыльцо вышла Элла, обхватывая свои плечи руками.
— Привет...
Я кивнул и даже не посмотрел на нее. А смысл? Мне уже было сказано это. Что еще я должен был ответить?
— Слушай, правда, прости меня. Я знаю, что это некрасиво. Я действительно очень переживаю за Криса. И... Как бы сильно я тебя ни любила, это не то. Понимаешь? Он — моя кровь. Он — мой брат, и...
Я перебил ее и, сделав самую глубокую затяжку, выкинул очередной окурок.
— Все в порядке, Элла, я все понимаю. Не утруждайся. Это нормально, беспокоиться за часть своей семьи. Просто знай, что я тебя в этом поддерживаю. Мне действительно хочется, чтобы у вас все было замечательно.
Лживые слова всегда так легко вылетают из твоего рта, когда... когда эта ложь помогает не напрягать других людей. И хрен с тем, что на деле хочется заорать: "Очнитесь, люди, я подыхаю! Помогите, пожалуйста, помогите! Не оставляйте меня одного, не надо, не убивайте меня, не делайте больно! Люди, пожалуйста, разве мало я для вас делал? Почему вы так черствы со мной?!"
После расставания с Крисом я сосредоточил весь свой мир в Элле и ее малышке. Я жил ими, я ими дышал. Я был лучше любого мужчины, с которым можно разделить свою жизнь, разве что секса между нами не было. Я обнимал ее, когда ее нервы сдавали, помогал пережить первую менструацию, которая настигла после родов. На фоне кормления грудью ее башку почти сорвало с плеч. И я был рядом. Я помогал ей во всем. Ходил в магазин, ремонтировал, сидел с Кэти, относился к ней, как к собственной дочери. Я был ближе ей, чем любой мужчина, который был с ней когда-нибудь. Я... Я был готов отпрашиваться с работы ради того, чтобы она могла сделать свои дела, не задумываясь о том, что Кэти не с кем оставить. Я... Я растворялся в ней и в ее дочери. А теперь оказался не нужен. Я был для нее двадцать четыре на семь. Я вылезал из сортира, когда она кричала, что ей нужна помощь, черт подери. И весь этот год я был для нее и братом, и отцом, и мужем — все, в чем она нуждалась. Потому что она была тем, кто не оставил меня в одиночестве. Она была той, кому я был нужен. И я верил в это, я отдавал себя.
А потом вернулся Крис, и приблудная собачка Тай оказался не у дел.
В глубине души я понимал, о чем она говорит. В глубине души, там, где сохранялся свет, благодарность, любовь — Тай был готов тепло улыбнуться и помахать рукой, отпуская без боли и напрягов. Здесь и сейчас меня разрывало от несправедливости. От того, что я был готов распасться на атомы для нее, но тот человек, который чуть было не отвернулся от нее, когда она лежала на диване от передоза, вдруг оказался важнее.
Да черт. Дело было даже не в этом. Я не просил ее выбирать между мной и братом. Я не ставил перед ней ультиматум. Я не пытался занять его место в ее сердце. Я не пытался вытеснить его из ее жизни. Я знал, что они любят друг друга. Но... Но разве я при этом заслуживал такого холода? Со мной можно не носиться, как с писаной торбой. Со мной можно не церемониться, меня вполне можно было оставить в приюте для больных. Просто... Просто, черт подери, не выкидывайте меня на помойку своей души. Я не заслуживал к себе этого. Не заслуживал...
